Жаль, нет сборной теме по недопрозе =)) Или я ее не нашел =)
Нижеприведенные несколько строк -- это игровой пост для одной из ролевок.
Бледный лунный свет в конце узкой темной улочки равномерно приближался с каждым шагом, эхом рассыпающимся по брусчатке. С каждым таким шагом нетерпение юного графа усиливалось и дрожало внутри натянутой струной, но он сдерживал себя от того, чтобы перейти с шага на бег. Легкий манящий запах человека вел Эмиля к светлому лунному пятну – где-то там, под цветущими деревьями стоит тот или та, кто на сегодня станет его добычей. В легком чуть терпком аромате белой акации тонкой путеводной нитью был явственно различим запах волос и нежной кожи – запах, который не спутать ни с чем. Скорее всего это девушка, молодая девушка. Струны внутри задрожали сильнее, дыхание сбилось. Вампир сглотнул. Он ощущал себя подщенком борзой, который, взяв след, дрожит в нетерпении, сдерживаемый рукой ловчего. Сейчас, сейчас пальцы отпустят ошейник – подщенок в радостной истоме полетит, ведомый незримой нитью. Отдавшись ощущениям, Эмиль вышел на свет.
Под деревьями стояла одинокая хрупкая фигурка. Длинные светлые волосы спускались ниже талии. Так и есть – девушка. Внутри все сжалось и сладко заныло в предвкушении легкого и свежего сладковато-соленого привкуса, который бывает у человеческой крови. Особенно у крови таких юных воздушных существ. Не заметно для самого себя он пересек расстояние, отделяющее его от девушки. Неслышно, словно сделав шаг из тени, он подошел со спины. Вот ее макушка – чуть ниже его губ, вот свободно спадающие волосы, закрывающие шею. Аромат девушки с такого расстояния был невыносимо сильным. Голова Эмиля шла кругом, дыхание, казалось, остановилось, звук колотящегося сердца заполнил собою голову. Кончиком языка он облизал пересохшие губы. Язык зацепил клыки. Плохо контролируя себя, вампир пробежался пальцами левой руки по предплечью девушки и сжал их на ее тонком запястье. Она вздрогнула, но не пошевелилась. Звон в ушах мешал осознавать себя. Эмиль снова облизал губы и прижался к ее волосам губами.
- Ты - моя. – прошептал он.
Его правая рука скользнула вверх и откинула волосы в сторону. Тонкая изящная шейка белым мрамором выделялась в лунном свете. Дрожащим указательным пальцем он провел по сонной артерии девушки – ощущение пульсации горячей тягучей крови заставило вампира сладостно содрогнуться. Он приоткрыл губы и наклонил голову к ее шее...
– Господин, вероятно, очень хочет пить? – услышал он певучий голосок сквозь гул в ушах. Девушка обернулась и посмотрела ему в глаза. Не успев прийти в себя, он, зачарованный, смотрел на нее, и тонул, тонул, тонул в синем водовороте.
Зарисовки,
В холодном свете энергосберегающей лампы белый мягкий одуванчик выглядел блеклым и каким-то больным. В тени же, напротив, он делался большим ярким светло-серым шаром, окружающим стебель полупрозрачным ореолом. Коюки наблюдал за превращениями одуванчика, то медленно поднося его к свету настольной лампы, то пряча его снова в темноту. Из темной комнаты – в круг света, из круга света – в темную комнату. Бездумно, механически и меланхолично. Погруженный в свои мысли, юноша едва ли осознавал то, что наблюдали его глаза. Вперед ― в свет, назад ― в темноту, одуванчик двигался словно маятник, ритмично покачиваясь на длинном стебле. Но вот Коюки поднес цветок ближе к глазам, тонкий палец дотронулся до «зонтика», погладил его, распушил белый шар ― и одуванчик снова закачался вперед-назад. Все так же безразлично пересекая границу между тенью и светом.
Через какое-то время, он не мог сказать точно, повинуясь внутреннему порыву, Коюки начал обрывать «зонтики» с цветка. Большой и указательный пальцы зажимали пушинки и аккуратно выдергивали их из середины, подносили к губам, и выдох уносил тонкие и полупрозрачные стебельки прочь ― в темноту с той стороны круга.
Коюки сделал глубокий вдох. Грудная клетка, словно сопротивляясь какому-то неимоверному весу, поднялась и впустила воздух в легкие. Что же было внутри? Он закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Внутренние двери его сознания распахнулись, приглашая его заглянуть в собственную душу. Он вошел. Коюки хорошо знал, что найдет там. Он уже достаточно давно живет с этими чувствами и эмоциями. Вот чувство потери. Оно пришло к нему, внезапно, без предупреждения, и осталось внутри; поселилось, не спрашивая разрешения, четко отграничивая прошлое от настоящего. Вот чувство вины. Вины за что? Коюки этого не знал ― не смотря на то, что он раз за разом прокручивал в голове произошедшее и анализировал ситуацию, найти разумного объяснения этому чувству он не мог. Может быть, его вина в том, что он потерял ― что-то очень дорогое, на чье место теперь пришло одиночество. А вот и то самое одиночество. И Коюки пошел к чувству, протягивая вперед бледную руку. Тонкие пальцы скользнули по одиночеству ― шершавое. Когда оно заполняет собой всю душу, становится трудно дышать, кажется, что кто-то крепко держит твое горло. И очень хочется, чтобы голо сжали до конца. Но почему-то этого не происходит ― только, как всегда, каждый вдох дается с трудом и картинка перед глазами делается размытой и нечеткой. Коюки оттолкнул одиночество и пошел дальше, в темноту. Что там? Он знал ― там страх. Огромный, тяжелый, холодный. Очень часто он захлестывал Коюки с головой, не давая думать. Страх заставлял его замирать, сжимая челюсти. Чего ты боишься, спросил он сам себя? Одиночества? Нет. Само по себе одиночество не страшно. Ты боишься той боли, которую приносит одиночество. Той боли, которая появляется каждый раз, когда тебе некому улыбнуться и когда никто не улыбается тебе. Разве ты еще не привык, Коюки? Разве ты еще не привык ним ― ведь они пришли давно, достаточно давно, чтобы с ними смириться и затолкать их в маленький темный уголок души, а не дать им занять ее всю. Не привык. Ты пытаешься бороться с ними, быть сильнее, но, ведь, зря. Каждый раз эти чувства, которые появились ниоткуда, одерживают над тобой победу и загоняют в угол тебя, в темный холодный угол. Разве ты этого не понимаешь? Понимаю. Но я не могу с ними смириться. И не хочу.
Теплая волна коснулась его щеки, отгоняя прочь страх, боль, одиночество. Коюки знал, что он наконец-то пришел.
- Привет, - сказал детский голос из-за спины.
Привет, - сдавленно прошептал Коюки, борясь со слезами.
- Ждал?
Очень.
- Скучал?
- Очень.
Когда приходил Юкио, все менялось. Тугой комок внутри груди таял, давая возможность дышать и улыбаться. Даже смеяться. Темнота внутри становилось не такой непроглядной, и Коюки порою даже казалось, что она начинала светиться теплыми золотистыми искорками.
- Почему ты так долго не приходил?
- Не мог, прости. Тебе было очень плохо? - В детском голосе проскользнула тревога.
- Мне всегда очень плохо без тебя. Плохо и страшно. И больно...
- Тс-с. Все уже хорошо, правда?
- Да, ты здесь, и все прошло, - Коюки улыбнулся в темноту. Пока он был рядом, ничего не случится, ничего не произойдет. Прошлое снова станет настоящим.
- А что у тебя в руке?
Коюки посмотрел на руку ― из кулака торчал стебель одуванчика. Он разжал пальцы. На ладони лежали смятые и раздавленные «зонтики».
- Жалко, правда? Он, наверное, был таким красивым.
- Да, был, - смутился Коюки, - А ты, что, раньше никогда не видел одуванчиков?
- Видел. Но это было очень давно, - по голосу можно было понять, что Юкио улыбается.
- Да, точно, очень давно. Одуванчиковое поле, помнишь? Все белое, как в снегу.
- Помню. Было здорово дуть на них. Дуть, дуть и дуть. А они, белые и пушистые, разлетались и улетали.
- Сейчас ведь уже не так, да? Ты больше не можешь сдувать «зонтики»?
- Не могу, - голос Юкио стал старше. Сейчас можно было подумать, что ему лет 17-18.
- Жаль.
- Да, жаль. Сдуй их для меня.
Коюки поднес ладонь ко рту и подул на нее. Смятые пушинки, гонимые теплым дыханием, сорвались с ладони и исчезли в темноте.
- Здорово.
- Юкио...
- Что?
- Как ты сейчас выглядишь?
- Так же, как и ты. Только на двенадцать минут старше, - в голосе снова послышалась грустная улыбка.
Коюки резко обернулся. Комната была пуста.
- Не надо, - сказал Юкио из-за спины, - ты же знаешь, так нельзя. Тебе нельзя меня видеть.
- Прости. Я знаю. Просто... Просто мне очень надо тебя увидеть.
- Я понимаю, но нельзя.
- Юкио, мне кажется, что я схожу с ума. Мне снился сон.
- Плохой?
- Очень.
- Расскажи. Плохие сны надо рассказывать, тогда они не сбудутся.
Коюки рывками втянул воздух в грудь. Очень хотелось взять его за руку, прижать ее к щеке и убедиться, что сон – всего лишь сон.
- Мне снилось, что ты умер.
- Правда? - В голосе мелькнула осторожность, - Глупый сон. Забудь его.
- Хорошо. Ты ведь никогда не умрешь?
- Никогда.
- И не оставишь меня одного?
- Не оставлю. Я не уйду от тебя, пока ты сам меня не отпустишь.
- Хорошо, - Коюки улыбнулся, - спасибо тебе.
- Еще осталось несколько «зонтиков», сдуй их.
Коюки послушно сдул оставшиеся пушинки с ладони. После разговора с Юкио, ему стало спокойней. Сон, всего лишь дурной сон. Который он скоро забудет.
- Тебе, наверное, уже пора.
- Да.
- Ты же вернешься?
- Обязательно. Я же сказал: «пока ты сам меня не отпустишь».
И он ушел. Коюки всегда просто знал, что он уходит. Тихо ― ни дверь не скрипнет, ни занавеска не колыхнется. Он просто исчезал, уходил, чтобы потом вернуться снова.ммм... замечательно) второе произведение очень тронуло...
Спасибо =)
Очередной пост в очередную ролевку.
По сюжету Ноэля в возрасте 6ти лет по человеческим меркам подобрала и вырастила Хацуюки.
Уже прошло достаточно времени с тех пор, как Ноэль впервые увидел тренирующуюся Хацуюки-сама. Тогда, завороженный ее плавными, но точными и лаконичными движениями, мальчик, затаив дыхание, наблюдал за словно пляшущей беловолосой девушкой. Блок-шаг назад-выпад – чужая смерть. Поворот-блок-снова выпад – снова смерть. Эти ритмичные движения, чередующиеся с кружениями, загипнотизировали детское сознание, и именно в тот момент Ноэль понял, что нашел свой жизненный путь. Поросшая плющом решетка забора, окаймляющая площадку для тренировок, надежно укрывала ребенка. А он, в свою очередь, прижавшись лбом к холодным кованным прутьям, впитывал каждое движение, чтобы затем самостоятельно повторять их раз за разом.
Однако без наставника дело шло медленно, слишком многое не получалось, и это приводило Ноэля в отчаяние. Ошибаясь раз за разом, он все ближе подходил к черте, за которой заканчивался страх – страх знания того, что девушка прятала ото всех – перед Хацуюки-сама и начиналась заветная мечта. И вот черта была переступлена.
Ноэль, замирая от страха и волнения, высунулся из-за дверной створки и какое-то время наблюдал за занимающейся своими делами в полном одиночестве Хацуюки-сама. Наконец он, набрав в тщедушные детские легкие воздуха, зажмурился и сделал шаг внутрь комнаты. Хацуюки оторвалась от свитка и подняла голову. Ноэль открыл глаза и встретился взглядом с девушкой.
- Простите, что отрываю Вас от дел, Хацуюки-сама.– мальчик поклонился, а детское сердце тем временем панически и неровно колотилось о ребра. Ноэль понял, что его пальцы стали ледяными. Неосознанно он начал сжимать и разжимать кулаки.
- Что с тобой, Ноэль? – голос Хацуюки-сама звучал мягко и спокойно. – Иди сюда. – и жестом подозвала мальчика к себе.
Ноэль послушно подошел на дрожащих ногах. Волнение, смешиваемое с нетерпением гнало вперед, страх же останавливал и замораживал. Не доходя трех положенных шагов, он упал на колени и согнулся в поклоне.
- О-Хацуюки-сама... – дыхание сбилось от собственной дерзости. – Прошу, научите. Умоляю!
Подобное поведение подопечного заставило Хацуюки на секунду растеряться, но оно же и подсказало девушке ответы на родившиеся у нее вопросы.
- Откуда!? – вскрикнула она, осознав, о чем просит одно из самых дорогих ей существ. – Откуда знаешь? – Уже более спокойно переспросила Хацуюки, совладав с собой.
- Я... видел Вас. – Ноэль все еще боялся разогнуться.
- Встань. – мягко сказала девушка. И когда ребенок поднялся на ноги, она протянула ему руку. – Иди сюда.
Усадив Ноэля рядом, Хацуюки какое-то время внимательно смотрела ему в глаза.
- Зачем тебе это? – тонкие пальцы девушки зарылись в густые и чуть длиннее положенного волосы Ноэля и растрепали их.
- Я... – он запнулся, не зная, как оформить живущие внутри эмоции в слова. Мальчик-то и для себя не мог хоть сколько-нибудь рационально объяснить причины, толкающие его на действия, не мог определить ту внутреннюю потребность, вызывающую трепетное стремление походить на Хацуюки-сама. – Я хочу мочь защитить Вас!
В бессильном отчаянии объясниться Ноэль вцепился в бледную руку девушки. В глазах горела мольба. Невысказанные бессловесные эмоции нашли путь наружу во взгляде ребенка – и Хацуюки поняла, что откажи она мальчишке, он потеряет себя. Да, возможно подобным образом она и оградит его от проблем, связанных с жизнью ассасина, но в то же время она лишит его не так давно обретенной мечты. Подсознательное, чуть ли не материнское, желание защитить и трезвое рациональное осознание того, что на всю жизнь Ноэля под крылом не спрячешь, столкнулись в Хацуюки. Она замерла на несколько секунд – долгих тягучих секунд – принимая решение.
- Хорошо. – наконец сказала она, – Я научу тебя. Но в первую очередь, ты будешь защищать себя.
- Обещаю. – честно соврал Ноэль.Весьма и весьма былинно надо сказать!
Пиши исчо![emotion:ay]Син, тебе надо уже книги писать)
если б все ролевики так играли то все это читать было бы намного интереснее)Спасибо =)
Это... это... гениально ^^ Ми понравилось ^^
На берегу реки, которая медленно несла мимо них свои тихие шелестящие воды, сидели два человека. Их фигуры были плохо различимы в слабом свете, льющемся с далекого, еле различимого темного неба. Их фигуры казались размытыми на фоне бескрайнего каменистого берега. И никто бы не смог определить, что эти фигуры – отец и сын.
Наконец один их них пошевелился, посмотрел в сторону другого и нарушил темно-серую тишину:
- Пап, когда мы жили на Крите, ты был архитектором, а мы оба – почти рабами, чего ты больше всего хотел?
Второй мужчина продолжал хранить молчание. Потом он, не шевелясь, не отрывая взгляда от невидимой точки невидимого горизонта сказал:
- Я хотел, чтоб мы были свободными.
- Что это было, пап?
- Это было желание; нескончаемое желание, сынок.
Поэтому отец сделал им крылья. И крылья помогли исполнить желание. Они улетели и стали свободными.
- Пап, а о чем ты думал, когда Гелиос расплавил воск на моих крыльях?
- Я молил богов, чтоб ты не погиб. Я просил их о том, чтоб воды океана смягчили удар, чтоб Посейдон не дал тебе утонуть. И я боялся.
- Это тоже было желание, папа?
- Нет, сынок, это была надежда.
А потом он увидел, как его сын делает взмахи крыльями без перьев, как ветер отказывается нести его дальше, и он падает… падает… и надежда бьется в висках глухими ударами, замирает, обрывается и падет вниз, вслед за сыном. А тот скрывается в синих волнах океана. И только медленно опускающиеся на сияющую гладь перья – единственная память о сыне.
Он улетел. Он был свободен. Но не счастлив. Желание сбылось, надежда умерла вместе с сыном. Но теперь сын снова был рядом.
- Пап, о чем ты думаешь сейчас, глядя на эту темную спокойную воду, на бледные, медленно колышущиеся асфодели, на бегущих вдалеке стигийских собак?
- Я думаю о ярком голубом небе, горячем белом солнце, о чистом теплом ветре – о том, что для нас теперь недостижимо, а значит будет жить в нас неясным и необъяснимым волнением, манящим несбыточным.
- Пап, это надежда?
- Нет, сынок, это – мечта.
Май, 2005о! надо же... ты сейчас пишешь както по другому..)
а вот это такое... не идеально красивое по форме изложения, как то, что выше, но трогающее и заставляющее задуматься...
здорово)Строго не судите. Мне сказали в асе: "Расскажи сказку". Я рассказал. Это слегка подредактированный вариант.
Написана под влиянием Оскара Уайльда =) И это видно насквозь )
Сказка о Прекрасном Принце, Человеке и Птичке
Жил-был на свете Прекрасный Принц. Он был ужасно одинок, но при этом его одиночество не казалось ему настолько ужасным. Он привык, смирился и научился жить. По крайней мере, юноше было удобно так считать.
Прекрасному принцу часто снился сон. Одинаковый в своих деталях и отвратительный в своих ощущениях. Сон об абсолютной любви, которая поднимает, возвышает и отбирает разум — о той любви, которой не дано сбыться. Каждый раз, просыпаясь ото сна, Прекрасный Принц чувствовал себя невероятно несчастным. Ему начинало казаться, что солнце стало бледным, небо тусклым, а луна прозрачной. Он лежал в своей постели — пронзительным утром или непроглядной ночью — и, сжимая в кулаках смятую простынь, бессмысленно смотрел перед собой.
Однажды в жизни Прекрасного Принца появился человек. Человек полюбил Прекрасного Принца всем сердцем и очень хотел быть вместе с ним, дарить ему каждый новый день, наполнять жизнь смыслом. Но юноша не любил этого человека. Несмотря на то, что рядом с ним Прекрасному Принцу было уютно и комфортно, несмотря на все самоубеждения и попытки ответить взаимностью, он оказался бессилен в своей тщете. К огромному разочарованию Прекрасного Принца полюбить Человека он так и не смог. И тогда отчаялся — потому что не знал, как поступить. Он хотел быть рядом с Человеком, хотел купаться в его доброте и чувствовать, что больше не одинок, но это было нечестно по отношению к Человеку. Прекрасный Принц понимал всю несправедливость своего отношения, и от этого с каждым днем все больше и больше грустил. Он не знал, что делать, потому что боялся ранить Человека любым своим действием.
Но вот однажды на ветку около окна, у которого сидел Прекрасный Принц и любовался пышным королевским садом, прилетела Птичка. Она долго смотрела на Прекрасного Принца, и наконец заговорила с ним.
- Отчего ты такой печальный? – спросила Птичка.
- Оттого, что у меня болит сердце. – ответил Прекрасный Принц.
- А отчего у тебя болит сердце?
- Оттого, что я делаю больно одному очень хорошему человеку. – по щеке Прекрасного Принца скатилась огромная прозрачная слеза. А затем еще одна. И еще несколько больших горячих слез упали на подоконник, пока Прекрасный Принц рассказывал Птичке свою историю.
Когда он закончил, Птичка спустилась с ветки и заглянула Прекрасному Принцу в глаза.
- Не грусти, – сказала она. – Так случилось, что кто-то кого-то всегда ранит. Если не хочешь больше делать Человеку больно, прогони его.
Прекрасный Принц закусил губу. Ему стало невыносимо тоскливо от того, что Птичка была права. Потому что лучше один раз причинить боль, чем растягивать жестокую жалость на долгое время.
- Спасибо тебе, Птичка, – сказал Прекрасный Принц, улыбнувшись. Была ли эта улыбка искренней, не знал и сам юноша.
Когда наступил вечер, тяжелыми сумерками пролегший между старых деревьев дворцового сада, напитанный ароматами изнывавших от дневной жары цветов, Прекрасный Принц пришел к Человеку. Тот очень обрадовался и обнял Прекрасного Принца. Так, стоя в объятиях Человека, человека доброго и отзывчивого, желающего превратить жизнь Прекрасного Принца в праздник, юноша сказал:
- Ты должен уйти. Я больше не хочу быть с тобою вместе.
На секунду Человек сжал объятия.
- Ты окончательно решил? – спросил он.
- Да. – только и ответил Прекрасный Принц.
- Тогда позволь мне остаться с тобой на сегодняшнюю ночь. На последнюю ночь.
- Хорошо. – ответил Прекрасный Принц.
Светлая августовская луна висела в небе словно огромная капля липового меда. Ее холодный свет заливал весь сад, отвоевывая у темноты бутоны цветов, разлапистые ветки деревьев и кирпичные дорожки. Луна нагло и безразлично заглядывала в спальню Прекрасного Принца, который нервно спал в своей мягкой постели. Принцу снился его Сон. Прекрасный Принц проснулся и с тихим полувдохом-полувсхлипом вцепился в простынь. Человек лежал рядом. Он спокойно и умиротворенно дышал, отчего Прекрасному Принцу до боли в груди захотелось приблизиться, прижаться к нему, положить голову ему на плечо и почувствовать, как тот снова его обнимет. Но больше он не имел на это права – ведь сегодня днем он сам прогнал Человека, потому что использовать доброту других Прекрасный Принц так и не научился.
С тех пор, как ушел Человек прошло несколько дней. А может, и лет. Однообразная жизнь Прекрасного Принца слилась в сплошной поток одиноких дней, перемежающихся ночами со Снами. В один из таких дней к Прекрасному Принцу пришла Девушка и сказала:
- Моя любовь закончилась. Давай жить вместе. Ты не любишь никого, я снова не люблю никого. Мы в одинаковых условиях.
- Давай, – ответил Принц.
Сентябрь, 2010Красиво [emotion:roll]
Инверсия
Я тебя люблю. Я говорю тебе эту банальность каждый день. Десять раз, двадцать раз — не знаю сколько — много. Это факт, его не изменить. По крайней мере в ближайшее время. И я буду продолжать говорить тебе об этом. Но есть момент, о котором я тебе не скажу никогда: как я тебя люблю. Насколько сильно и глубоко, насколько велика моя зависимость от тебя, насколько я болен тобой. Нет, конечо я подарю тебе звезды, Луну, Вселенную — не только нашу, но и все соседние; я совершу ради тебя сотни подвигов и убью тысячи врагов; я засажу пустыню розами и осушу океан, если ты попросишь; если ты только пожелаешь, я заставлю эту Землю погибать от болезней, утоплю ее в крови воин или оставлю детей умирать от голода — я сделаю все, что ты пожелаешь, потому что любовь дает силы. Эту и прочую подобную чушь ты и так знаешь, эти пустые слова, которыми бросается каждый влюбленный — пока при мысли о половинке в его кровь выделяется порция гормонов и замирает сердце.
Но я никогда не скажу тебе правды. Ты никогда не узнаешь о том, что с твоим приходом в моей жизни появился смысл; что ты для меня — как свет в конце туннеля. Я никогда не скажу тебе, что если ты вдруг — когда-нибудь и совсем даже не обязательно — уйдешь и оставишь меня, меня не останется вовсе. Ни морально, ни — как бы глупо это ни звучало — физически. Ты заберешь с собой смысл жизни, а жить без него снова не имеет смысла. Вот такой получился каламбур. Так вот, я никогда не скажу тебе этого. Потому что этим знанием я свяжу тебя и лишу свободы выбора — ведь зная, ты вряд ли сможешь уйти. Я не хочу и не могу привязывать тебя к себя путами твоей совести — я ведь люблю тебя. И только из-за этого не расскажу насколько. Это ведь глупо, правда?
Январь 2011.я уже свое мнение высказала по этой зарисовке тебе еще в аське, а сейчас перечитала еще раз и подумала - да, я конечно хотела бы (как и любой другой человек), чтобы меня хоть ктонибудь так любил, но ведь даже если ктото будет ТАК любить - я никогда об этом не узнаю...((
И знаешь: помимо того, что, как я уже говорила, тут сплошной альтруизм, так тут еще и полно эгоизма - люблю, но не скажу тебе о том, как люблю - мало того, что тут заявлена позиция человека, которому гораздо важнее любить самому, чем быть любимым, так еще не стоит забывать, что любовь - это, как и любая другая "деятельность", взаимный процесс.. отказываясь говорить человеку, как его любишь - не позволяешь ему любить сильнее тебя....
вот както так, какие мысли приходят в четыре утра, если прочитать это еще раз десять х))Шарлотта, спасибо )
Мне всегда интересно читать твои комментарии, потому что, когда пишешь, никогда особо не задумываешься о том как это может быть прочтено )- СОН
Тяжелое мармеладное солнце раскаленного красного цвета катится по небу. Оно безразлично плывет над домами, плавя металл крыш, стекая по скатам слепящими бликами. Тяжелое мармеладное солнце устало садится, утомленное за день августовской жарой, задыхается зноем города, колышется в раскаленном воздухе, поднимающемся вверх от горячих крыш. Есть в нем что-то тревожное, в этом вечернем светиле, что-то заставляющее нервно сжимать сильную мужскую руку, удерживающую мою ладонь. Я не могу понять что. За последние десять минут что-то незримо изменилось. Мой детский мозг силится найти объяснение трепыхающейся во мне тревоге, опираясь на ощущения. Возможно, я не прав — скорее всего надо отбросить логику и отдаться своему детскому наитию, чтобы понять. Но у меня не выходит. Я поднимаю глаза от асфальта, на который смотрел все это время, размышляя, и снова вижу оранжевато-красное солнце со спекшимися за день краями, висящее в выцетшем остывающем небе. Еще час или полтора — и оно спрячется за домами, погружая город в ленивые сонные сумерки. А пока что только неимоверно длинные тени домов растянулись на асфальте, соскальзывая с тротуара на проезжую часть. Я оборачиваюсь и смотрю на Них — Него и Нее — идущих следом. За их спинами окна домов плавятся желтым закатным светом, отчего больно режет глаза и наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и слышу в спину Его смех. Она вторит — и теперь они смеются вдвоем. Я поднимаю голову на мужчину, ведущего меня за руку. Он смотрит сверху вниз и улыбается мне, оборачивается и улыбается им. Он зовет меня, я поворачиваю голову, и отраженный солнечный свет снова больно слепит — я опять отворачиваюсь. Что-то незримо продолжает происходить. Мир вокруг нас меняется. Меняется незаметно, эту перемену трудно осознать — даже невозможно — она ощущается. Примерно так же ощущается взгляд в спину или напряженное ожидание наказания. Я снова слышу Их смех — и понимаю, что вокруг тишина. Мне кажется, что весь город обложен ватой, которая поглощает любой звук: не слышно машин, не слышно ветра, детей, гуляющих в парке, откуда мы уходим, не слышно разговоров людей — не слышно жизни города. Все, что я слышу, это Их смех. Я снова поднимаю взгляд на мужчину.
- Смотри вперед, – говорит он, и мы подходим к светофору. Загорается зеленый и мы делаем шаг на дорогу, на «зебру», бегущую из закатного желтого в густую вечернюю знойную тень. С каждым шагом тень наползает. Сначала она накрывает мои сандалии, затем поднимается до бедер, а еще через шаг я уже весь в тени. Мне делается жутко. Я снова ищу причины — и не могу их найти. Тревога усиливается и начинает подрагивать во мне едва задетой струной. Наверное, если бы она была ощутимее, я смог бы ее понять. Мы с мужчиной делаем еще шаг и поднимаемся на бордюр, оказываясь на тротуаре. Оборачиваемся и ждем Их. Я смотрю на Них и улыбаюсь: Она ведет Его за руку, он, как две капли воды похожий на меня — или это я как две капли воды похож на него? — несет мяч, прижимая его правой рукой к боку, как настоящий футболист. Я люблю на Них смотреть — мне от этого спокойно, появляется чувство уверенности и уюта. Эти люди — и еще мужчина, держащий меня за руку, — составляют весь мой мир. Я счастлив, что они у меня есть. Но отчего же это ощущение счастья и уюта так болезненно ноет во мне? Они делают шаг и тоже оказываются на тротуаре, рядом с нами. Краем глаза я замечаю, как желтое искусственное солнце светофора становится красным. Струна дрогнула чуть сильнее.
- Я хочу мороженое! – говорит Он и показывает рукой на киоск с мороженым и напитками. Она, улыбаясь, кивает — Она всегда покупает нам мороженое и сладости. Его голос, детский и звонкий, в ватной тишине режет слух. Но я понимаю, что тоже хочу мороженого, и не обращаю на это внимания, подхватываю Его желание и дергаю за руку мужчину, делая шаг в сторону киоска. Я отворачиваюсь от Него и Нее. Успеваю сделать только шаг, когда звонкий удар мяча об асфальт разрывает тишину.
В этот момент мир выворачивается наизнанку. Он становится черно-белым и словно вырезанным из старых газет. Блеклая черно-белая улица, плоские черно-белые деревья, старые черно-белые дома, над которыми навсегда зависло вечернее черное, словно в негативе, солнце. «Черный мармелад.» – мелькает у меня непонятная мысль и тут же обрывается еще одним звонким ударом меча. По блеклой газетной улице скачет неестественного голубого цвета мяч. Мой взгляд прикован к мячу, я не могу отвести его — и только краем глаза замечаю, как Он вырывает руку из Ее ладони, разворачивается и пытается словить прыгающий ядовито-голубой шар. Тонкие детские ручонки хватают воздух, а мяч, ударяясь о ребро бордюра, выкатывается на дорогу. Он кидается следом. Она пытается схватить Его, но пальцы соскальзывают с края футболки. Она кричит. Но я слышу только удары мяча. Почему удары? Он ведь катится! Я тщетно пытаюсь объяснить это несоответствие, мой мозг лихорадочно мечется, сбитый с толку нереальностью происходящего: болезненным закатным солнцем, обложенным ватой городом, резкими, непонятным мне образом отобранными звуками, черно-белым миром и ярко-голубым мячом. Он делает шаг на проезжую часть, опуская руку на голубой шар — снова ускользающий, выкатывающийся из-под самых пальцев. Краем глаза я ловлю справа движение, поворачиваю голову, скольжу взглядом по все тому же ярко-красному солнцу светофора, поворачиваю голову еще немного: по вырезанной из газеты черно-белой улице мчится яркий грузовик. Ярко-синий, словно сфотографированная пластмассовая игрушка. «Красивый.» – думаю я и через мгновение холодею. Грузовик пытается затормозить — я это точно знаю, — но я не слышу звука тормозов. Только размеренный стук мяча об асфальт. Наконец ярко-синяя фотография замирает посреди проезжей части. Мне больно — очень больно плечу. Но я не поворачиваю головы, чтобы посмотреть в чем дело — я как завороженный смотрю на синий грузовик, из-под которого начинает расползаться зеленое пятно. Оно быстро растекается по черно-белому асфальту, затекая в трещины, зеленой паутиной расползаясь в стороны. Мое сердце сжимается к твердый комок и обрывается в холодную пустоту. Мне страшно. Нет, не так — мне ужасно страшно. Ужас, вызванный этим живым зеленым пятном, пробирает меня насквозь, оставляя в животе сквозящее ледяное ничто. Плечо. Нестерпимо больно. Я поворачиваю голову и вижу: это мужчина до белизны сжимает на нем свои пальцы.
В мир врываются звук и цвет.
Март, 2011. Вялотекущее строительство, замороженное год назад, обеспечило алкоголикам и бомжам отличное убежище от холодов да досужих глаз. Всякий, кому негде было жить либо просто провести ночь, приходил сюда, за высокие стены крашенного голубой краской забора, и находил пристанище. Если ему особо везло, он получал порцию убогой еды да половину пластикового стаканчика спиртного: чаще водки, реже какого-нибудь дешевого вина. Из-за такого постоянного течения люда, часть отстроенного здания была условно жилой, другая же превратилась в вонючую прокисшую помойку, воняющую испражнениями. Ночью здесь жили своей жизнью взрослые да беспризорные подростки - днем сюда за острыми ощущениями приходили дети из благополучных семей.
Резкий толчок в спину заставил Жана-Мари пробежать несколько неуверенных шагов и в итоге упасть, окончательно потеряв равновесие. Обломки кирпичей впились в ладони и колени, больно раня непривыкшую к падениям кожу. Мальчишка скривился и зашипел. Паника начала расти в нем еще тогда, когда одноклассники только окружили его у выхода из школы, не давая возможности привычно свернуть в переулок и, срезав путь, вернуться домой - как раз к обеду, который уже приготовила бабушка. При мысли об обеде у Жана-Мари почти заурчало в животе. Почти - потому что от мгновенно пришедшего страха засосало под ложечкой. Милье был умным мальчиком. Понять, что самые главные оторвы младшей школы решили «поиграть», не составило большого труда, так же не бОльшие умственные усилия требовались, чтобы догадаться, что игрушкой будет он. К сожалению, Жан-Мари был слабым, к сожалению, он был умным, опять-таки к сожалению, мальчик был способным, но к еще большему сожалению, при всей всей своей беспомощности он был гордым. Но, как известно, гордость до добра не доводит - зато приводит к печальным последствиям. И вот сейчас, стоя на коленях в тени недостроенного здания, видя перед собой только стену, а за спиной слыша голоса троих своих одноклассников, Жан-Мари весьма четко и достаточно ярко представлял эти последствия.
Кто-то хватил его за волосы и больно дернул, запрокидывая ему голову назад. Очки давно слетели, и догадываться о том, кто это был, Милье мог только по голосу.
- Ну что, мелкая сволочь, - раздалось над ухом шипение, и Жан-Мари узнал голос Жака Форе, - контрольную зажал?
Милье молчал. Отвечать что-то в этой ситуации было глупо - настолько же глупо, насколько и не отвечать.
- Врежь ему, Жак. - это Ростиньяк. Жан-Мари ненавидел Мартена Ростиньяка всей душой. Жирный и наглый хам, будучи на полторы головы выше, не упускал случая поиздеваться. Милье услышал за спиной хрустящий под подошвами камень, и через мгновение сильный удар между лопаток заставил мальчишку болезненно вскрикнуть, выгибаясь дугой.
- Смотри, как в фильме! Его словно током ударило! - голос Грийона звучал с восхищением.
Словно выброшенная на берег рыба, Жан-Мари хватал ртом воздух, ощущая в спине сводящую боль. Перед глазами появился расплывчатый образ. Парнишка привычно подслеповато прищурился, чтобы разобрать лицо. Он даже не понял, что произошло - просто невероятной силы удар в живот заставил согнуться, падая лицом в грязь. Воздух выбило из легких, словно Жана сжали огромные тиски - и закричать от боли он не мог. Все, что ему оставалось, это, задыхаясь, корчиться на утрамбованной земле. Воздуха не хватало, боль пульсировала по всему телу, в легких жгло и было такое ощущение, словно между лопаток вбили кол. Милье прижимал руки к животу, и ему казалось, что внутренности разорвались - и через секунду он умрет; перед глазами расходились концентрические круги - словно на спокойную гладь сознания кто-то бросил камень.
Паника захлестнула Жана-Мари. Он не хотел умирать. Еще совсем ребенку, слабому, беззащитному, гордому, одновременно умному и дураку, ему казалось, что здесь и сейчас его изобьют до смерти. Милье наконец удалось сделать вдох - и сознание вроде бы прочистилось. Сквозь гудящий туман пробился звук. Что это? Смех? Он скрутился в талии и пополз - без видимого направления - главное уползти. Инстинкты диктовали делать что-угодно, лишь бы спастись. Жан-Мари даже сумел встать на четвереньки. Но очередной пинок в живот подбросил его вверх, заставляя прогнуться, со стоном выплюнуть из легких воздух и снова упасть. Картинка - и без того нечеткая - превратилась в светотень, сделав из мучителей размытые пятна. Его снова схватили за волосы и приподняли - было больно. Но сумма всей боли была уже настолько большой, что выделить какой-то один очаг оказывалось невозможным. Опять не хватало воздуха, Милье снова беспомощно раскрывал рот, тщетно силясь вдохнуть хоть глоток в разрывающиеся легкие. СтрахстрахСТРАХ накрыл его с головой, заставляя дернуться в попытке спастись. И только очередная вспышка боли вырвала стон, и кровь залила рот, наполняя своим металлическим привкусом, и Жану-Мари показалось, что вместо губ и зубов к него него зияющая горящая пустота. В сознании словно что-то вспыхнуло. Холодный белый свет, на мгновения застивший картинку окружающего мира.
Грийон замахнулся, чтобы ударить во второй раз - уже наверняка, выбивая зубы либо ломая носовой хрящ, - как его, словно щенка, швырнуло в сторону. Падая в полутора десятках метров от площадки, на которой секунду назад он со своими дружками избивал стонущего и хрипящего очкарика, парень краем глаза заметил, что неведомая сила точно таким же образом разметала и остальных. Через мгновение резкое падение с хрустом выбило воздух из легких, застилая вгзляд туманом. От прошившей плечо боли он взвыл. Сквозь гул в ушах Грийон разобрал скрежет. Раскрыв глаза, он с ужасом понял, что здание рушится. Металлические опоры стонали, сопротивляясь невероятной силе, чтобы несколькими мгновениями позже не выдержать и согнуться, подобно соломкам для сока. Кирпич крошился под немыслимыми ударами чего-то невидимого и рассыпался в стороны рыжей крошкой. А дальше все скрылось в облаке пыли, и только звук, напоминавший камнепад, своим ревом заложил уши. Возле головы Грийона просвистел обломок кирпича и разлетелся в пыль, ударившись метрах в десяти за спиной подростка.
Когда Жан-Мари пришел в себя, никого рядом не было. В своем размытом мире он не увидел ни стены, которая в его памяти навсегда осталась неким символом боли и унижения, ни самого здания, которому эта стена принадлежала. И только где-то вдалеке - на самом переделе слышимости - музыкальный слух уловил вой приближающихся сирен.
Апрель, 2011